Тайный посол. Том 1 - Страница 4

– То заплачу. Небось, дашь такую клячу, что стыдно и сесть на нее, а сдерешь, как за родного отца…

– Зачем же, дам доброго коня! Но за каждую неделю заплатишь мне по четыре злотых. Ну, по рукам?

Это, конечно, было очень дорого. Но Арсен согласился. Не топать же пешком по бездорожью, когда по утрам выпадают снежок или иней, тающие днем, и степь становится седой от росы.

– Заедешь ко мне на хутор, скажешь жинке, чтобы дала Гнедого. Она знает. А седло – в каморке, – объяснял Омелько, радуясь нежданному заработку.

– Ладно, спасибо, – кивнул Арсен в ответ, затем поклонился товариществу:

– Бывайте здоровы, други! Не поминайте лихом! До встречи! – Он поворачивался во все стороны и отвешивал поклоны захмелевшим казакам. Щеголеватый Секач, увидев латки на кожухе и жупане товарища, крикнул:

– Погоди, Арсен! Снимай к чертовой матери свои лохмотья! Негоже казаку из Сечи ехать оборванцем! Да разве кошевое товариство не может снарядить тебя как следует? Вот на, держи-ка!

Он быстро сбросил с себя тонкий синий жупан из венгерского сукна и серую мерлушковую шапку.

– Теперь не стыдно и под венец! – с удовлетворением осмотрел он товарища, натягивая на себя его поношенную одежду. А завидев Товкача, который, ничего не ведая, приближался к ним, громко крикнул: – И первому же, кто посмеет обозвать запорожца горемыкой или бедняком, заткни глотку сабелькой Товкача!

Красноречивый жест в сторону дорогой Товкачовой сабли, сверкавшей на солнце драгоценными камнями, и прозрачный намек, чтобы тот подарил свою саблю другу, вызвали среди казаков смех. Все знали пристрастие Товкача к дорогому оружию. Сам он был, пожалуй, одним из беднейших среди товарищества, ходил в лохмотьях, зато имел красивейшую саблю. Такой даже у кошевого не было.

Товкач захлопал черными воловьими ресницами, однако потихоньку стал отстегивать от пояса саблю. Нижняя губа у него задрожала.

– Я с радостью… Чего ж… Бери, Арсен! – бубнил он. – Нетто пожалею для друга?..

Все видели, что ему все-таки жалко расставаться с саблей, и потешались над плохо скрытым огорчением казака. Метелица весь трясся от смеха и огромными кулаками вытирал слезы. Его толстые мясистые щеки мелко дрожали, а белая мохнатая шапка едва не падала с головы.

– Ох-хо-хо! Сегодня ночью нашего Товкачика блохи закусают! С досады не заснет до утра!.. Брось тужить, парень, еще подвернется под твою руку какой-нибудь татарский мурза – и снова заимеешь такую же цацку! – Арсену же сказал: – А от меня, сынку, получай трубку и кисет! Кури на здоровье!

– Спасибо, батько! Спасибо, друзья! – благодарил растроганный Звенигора.

В это время на крыльце войсковой канцелярии появился джура кошевого.

– Звенигора! – крикнул он. – Звенигора-а!

– Чего тебе? – ответил казак, одергивая на себе новый кожух.

– Давай живей до кошевого! Не мешкай!..

Арсен удивленно посмотрел на товарищей, как бы спрашивая, что там стряслось, но никто ничего не знал.

3

– Бью челом тебе, славный кошевой атаман Иван Сирко! – торжественно поздоровался и низко поклонился кобзарь, когда Товкач ввел его в большую опрятную комнату войсковой канцелярии и шепнул, что перед ним – сам атаман. – У меня к тебе дело спешное… Важное и секретное… Сирко подал знак Товкачу, чтобы вышел, а сам встал из-за стола и сказал:

– Я здесь один, кобзарь… Садись, говори…

Он взял старика за руку и подвел к широкой скамье, покрытой пушистым ковром. Пока кобзарь садился, кошевой отступил назад и оперся рукой о стол.

Это был высокий дюжий казак лет шестидесяти пяти. Хорошо выбритое лицо с мощным крутым подбородком и прямым носом пышет здоровьем. Из-под изогнутых косматых бровей внимательно смотрят пытливые глаза. Одежда Сирко говорила о том, что казак заботится не так о ее красоте, как об удобстве. Широкие шаровары пурпурного цвета, заправленные в мягкие сафьяновые сапоги, и белый жупан из фриза – вот и вся одежда. На левом боку висит дорогая сабля – подарок молодого царя Федора Алексеевича, севшего этой весной на московский престол.

От всей ладно скроенной и сбитой фигуры кошевого веяло неукротимой жизненной силой, внутренним пылом и необычайной решимостью – всем тем, что в те суровые времена выдвигало человека в ряды военных предводителей.

– Я слушаю, кобзарь. Какое у тебя дело ко мне? – спросил Сирко.

Кобзарь поднял желтое изуродованное лицо, и на его губах мелькнула горькая улыбка.

– Ты не узнаёшь меня, Иван?

Сирко отрицательно покачал головой, будто слепой мог это увидеть.

– Нет, не узнаю.

– Оно и правда, мы с тобой вместе гусей не пасли… Но если пороешься в памяти, вспомнишь все же казака Данилу Сома…

– Постой!.. Неужто ты тот самый Сом, что под Берестечком принес Хмельницкому известие об измене татар?

– А как же… Что правда, то правда, это был я, проклятый…

– Почему же проклятый?

– А потому… Не узнай я о тайном отъезде хана и не извести об этом гетмана, может, все повернулось бы иначе… Может, хан не захватил бы обманом Богдана в плен и не завез его аж на Ингулец…

– Ты, кажется, вместе с Хмельницким кинулся тогда догонять хана?..

– Гетман взял не только меня. Вся гетманская стража была с ним, когда он погнался за татарами. Многих из нас они завезли в Крым, а там продали туркам… Почти двадцать пять лет не снимали с меня железа. Оно въелось до самых костей. Вот… – Кобзарь закатил рукав свитки и показал Сирко синие рубцы от ран. – Не вытерпел – сбежал… Да разве убежишь? На Дунае поймали – глаза выжгли… Только тогда и отпустили… Целый год бродил по Валахии, покуда добрался до Покутья… А оттуда уж сюда… к тебе… О брате весть принес.